Петя шел в храм. В душе у него не было сейчас какого-то особенного трепета, но не было и той обыденности, с которой мы порой заходим в церковь, чтоб просто поставить свечку. Он понимал, что храм это что-то святое, доброе, хорошее, но не мог ощущать себя частью всего этого. Он, хоть и поверхностно, но знал, благодаря матери, кое-что о церковном укладе, представлял себе, что такое Исповедь и Причастие, но искренне считал себя недостойным даже малой части этого, в силу многих негативных моментов своей жизни.  

По правде говоря, и шел-то он туда сейчас не по зову души и сердца, а по просьбе матери. Накануне, со слезами на глазах она просила его пойти с ней на службу, объясняя это тем, что в такой великий праздник – Покров Богородицы, как никогда можно ждать помощи во многих жизненных трудностях, коих в последнее время у Пети было немало.

 В свои двадцать четыре года Петя был далеко не глупым парнем, занимался музыкой, писал стихи и песни, и даже успел поиграть в собственной музыкальной группе. Но, в последнее время, стало очевидным, что он, как и многие творческие, но в силу возраста, еще не до конца сформировавшиеся личности, пристрастился к алкоголю. Вряд ли его можно было назвать больным недугом алкоголизма, но то, что от выпивки он никогда не отказывался, а порой и сам искал с кем бы выпить, это был факт. Естественно, что сам Петя не считал это проблемой, будучи совершенно уверенным в том, что у него все под контролем. «Хочу - пью, хочу - не пью», - думал про себя Петя.  Но со стороны, особенно родным и близким, было видно – парня все больше и больше сжимает в своих объятьях зеленый змий.

Из-за этой беды все в жизни Пети шло наперекосяк. На работах он долго не задерживался, в личной жизни тоже все не складывалось, отношения с матерью, мягко говоря, были натянутыми и, порой, ему и самому начинало казаться, что он за что-то наказан Господом. И вот, будучи уже практически полностью опустошенным, разочаровавшимся во всем, он внял просьбам матери и согласился сходить с ней в храм.

Робкая, зыбкая, почти неуловимая надежда, на то, что вдруг случится чудо, все-таки теплилась, где-то глубоко под сердцем.

Шурша желто-красной листвой, Петя с матерью подходили к храму. Петя шел чуть поодаль, думая о том, что в это удивительно солнечное утро ему, как-то особенно хорошо, несмотря на то, что безумно хочется спать. В последнее время образ жизни Пети не предполагал таких ранних подъемов, и, оттого, что пришлось вставать в семь утра, чтоб к началу службы успеть добраться до храма, постоянно разбирала зевота.

Уже на пороге храма, мать поравнялась с Петей и напомнила ему, чтоб он не забыл снять с головы кепку. Петя раздраженно отмахнулся, тем самым высокомерно показывая, что «они и сами с усами», и вошел в храм, наскоро и несколько смущенно перекрестившись.

«Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков».

 Услышав этот возглас священника, Петя каким-то внутренним чувством понял, что началось, что-то важное. Он подошел к матери и шепотом спросил:

- Ма, а чего делать-то надо? Я ж не знаю…

- Слушай, сынок. Слушай и повторяй за людьми. Где перекрестится народ, там и ты перекрестись, где поклонится, там  и ты поклонись…

- Понятно, - шепнул Петя и вновь отошел в сторону.

Началась Литургия.

Служба вызывала у Пети сейчас чисто житейский интерес, так как, не понимая смысла всего происходящего, он пытался просто разобрать эти незнакомые слова и хоть немного понять, что они могут значить? Через какое-то время, так и не сумев сосредоточиться, Петя переключил свое внимание на интерьеры храма. Он, не без смущения, понимая, что это не совсем красиво и правильно, но все же начал задирать голову, разглядывая роспись купола. Потом он стал оглядываться по сторонам, разглядывая иконы, горящие лампады и свечи, уже совершенно не вслушиваясь в текст службы. Он даже не заметил, как сошел с места и начал ходить по храму, словно по музею, разглядывая святыни, как обычные экспонаты. Благо храм был большой и Петины перемещения никому не мешали, хотя, вполне возможно, кого-то и смущали, отвлекая от праздничной молитвы. Так, незаметно для себя, Петя оказался справа от алтаря, в той части храма, где один из священников принимал исповедь.

На небольшом аналое, лежали Евангелие и Крест. Какая-то женщина, склонив голову, покрытую епитрахилью священника, каялась перед Господом. Своей очереди ждали еще несколько прихожан, и Петя, сам еще не понимая зачем, встал рядом. Мысли его начали путаться. Он на мгновенье представил себя на месте этой женщины, когда ему придется, как на духу, признаться во всем том, в чем и себе он боялся признаться, и холодок пробежал по его спине. Чувство жгучего стыда, а затем и ужаса охватило все его существо и он, хотел было уже отойти прочь, как вдруг сзади ему шепнули:

- Молодой человек, вы на исповедь?

Петя машинально кивнул. Всё. Пути к отступлению были отрезаны. Глубоко вздохнув, Петя решил, что, чему быть, того не миновать. «Но, что говорить? Как говорить? Все или не все? А, может, что-то нельзя? А смогу ли я?» - вопросы ураганом проносились в голове, но ответов не было. «Смотри на людей, сынок», - мелькнула в голове недавняя фраза матери и дрожь потихоньку стала проходить.

Петя стал смотреть на людей, подходящих к священнику. Некоторые называли свое имя, некоторые, повернувшись к оставшимся, произносили: «Простите меня, люди», и им отвечали: «Бог простит», а, кто-то просто сразу преклонял голову к аналою и начинал каяться. У некоторых людей во время исповеди вздрагивали плечи, а когда они отходили, Петя замечал на их глазах слезы.

Очередь понемногу таяла. Петя обреченно, смотрел на предпоследнего человека, стоящего перед ним, и вдруг страх снова окатил его ледяной волной. Предательский холод вновь пробежал по спине и ледяным комком перекатился куда-то под ребра. Когда мужчина, который был последним перед Петей подошел к священнику, у Пети участилось дыхание, сердце забилось часто-часто, и он ухватился за последнюю соломинку, пропустив вперед женщину, которая стояла за ним…

…Священник призывно указал рукой на аналой с Евангелием. Петя, слегка замешкавшись, подошел, назвал свое имя, и низко-низко склонил голову, уткнувшись лбом в кожаный переплет Писания. Потом вдруг резко выпрямился, чем слегка смутил, как ему показалось, священника и вполголоса пролепетал:

- Я в первый раз… я не знаю… не умею… помогите, пожалуйста…

Батюшка так по-доброму улыбнулся и кивнул головой, что Петя вдруг понял, что именно сейчас и здесь он расскажет ВСЁ, что его мучает, несмотря на все свои страхи и чувство стыда. Наклонив голову, он глубоко вздохнул… но не мог сказать ни слова! Комок подкатился к горлу, мелкая дрожь начала сотрясать все его тело, а из глаз хлынули слезы. Батюшка возложил на голову рыдающего Пети епитрахиль, незаметно погладив по голове, и, наклонившись, сказал:

- Ну, говори, Пётр, в чем каешься…

…И время остановилось. Не замедлилось, нет! А именно остановилось! Петя говорил и говорил, не скрывая даже самых страшных своих тайн, вытаскивая из самых темных уголков своей души, притаившиеся там грехи, и уже ничто не могло заставить его замолчать. Ни страх, ни чувство стыда, ничего! С каждым словом, слезы все обильнее поливали лицо, но, в тоже время, Петя, впервые чувствовал такую внутреннюю свободу, такую легкость, такую радость, которые не чувствовал до этого момента никогда в жизни! Та маленькая надежда на чудо, с которой Петя шел в храм, превращалась здесь и сейчас в великую благодать очищения, несравнимую ни с чем…

…Потом Петя даже приблизительно не смог бы сказать, сколько прошло времени с того момента, как он буквально выдавил из себя первые слова, до слов разрешительной молитвы:

«Господь и Бог наш, Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит ти чадо Пётр, и аз недостойный иерей Его властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

…Чадо. Петю не называла так даже мама. В этом слове, услышанном им сквозь странный гул в ушах, после того, как он вымолвил последние слова своей первой исповеди, было столько ласки, нежности, тепла, что ему захотелось, чтоб ему повторяли это слово снова и снова. Чадо… чадо… чадо!!!

Утерев слезы, Петя, перекрестившись, поцеловал Евангелие и Крест, батюшка благословил его и, вновь улыбнувшись, сказал:

- Ну, иди, Пётр, к Причастию, вон туда, к Чаше, - и показал рукой в сторону алтаря, где уже причащали прихожан…

…После Причастия, отпуста и проповеди, Петя, наконец-то встретился глазами с мамой. Она стояла и еле  сдерживала слезы.

- С Причастием, сынуля, - вымолвила она, и слезы хлынули из ее глаз.

- Мам, ну ты чего, - сам еле сдерживая слезы, прошептал Петя. – Не надо…

- Я от радости, сынок, от радости, - мама улыбнулась. – Ты подожди меня. Посиди вон на лавочке, мне с батюшкой поговорить надо.

- Мам, я на улице буду, - сказал Петя и направился к выходу из храма.

Остановившись на пороге, он обернулся и, медленно перекрестившись, поклонился.

На улице светило все тоже осеннее солнце. Только теперь оно казалось Пете во сто крат ярче и теплее. На душе пели птицы, в глазах стояли слезы радости, а люди, выходящие из храма, казались Пете такими родными и близкими.

Лихим движением он нацепил на затылок бейсболку, вздохнул полной грудью свежий осенний воздух и спустился по ступенькам храма. На последней ступеньке сидела нищенка и просила милостыню. Петя достал из кармана единственные помятые десять рублей и, в первый раз не задумавшись, положил в протянутую руку.

Вскоре подошла мама. По дороге к метро она говорила и говорила о том, как она счастлива, что Петя наконец-то исповедался и причастился, что Господь и Матерь Божья теперь обязательно все управят, и все будет хорошо. Но Петя ее не слышал. Он не слышал сейчас ничего. Он был где-то очень далеко. Там, где не нужны слова; где только это огромное синее небо, эта бесконечная даль и этот свет! Свет Любви…

…Петя шел домой. И впервые в жизни ему хотелось обнять весь мiр…

Февраль 2011 г.